Георгий Костаки – водитель авангарда

Даже краткое и поверхностное описание его жизни ошеломляет само по себе. Разглядев в эпоху консервативного сталинского абсолютизма новаторство и непреходящую ценность презираемого и даже гонимого русского авангарда, он собрал огромную коллекцию никому казалось бы ненужных вещей, которые через два десятилетия обратились в глазах всего мира из гадкого утенка в прекрасного лебедя. 

Но, став обладателем баснословного богатства, коллекционер не изменил себе. Ко всем работам своего собрания он продолжал относиться как к родным детям, невзирая на их рыночную стоимость. Себя же он никогда не считал единоличным владельцем бесценной коллекции, подарив в итоге большую ее часть Третьяковской галерее.

– Живя с рождения в таком окружении вам, наверное, было нетрудно определить свой круг интересов?

– Я выросла в таком доме, где было столько имен, столько гениальных художников, что найти себя во взрослой жизни, поверьте, мне было очень непростым делом.

– А кем вы были для этих людей?

– Я дочь Костаки – как была, так ею и остаюсь. Благодаря этому, рядом со мной люди, которые были рядом с ним. Сохранились все связи и знакомства. Со дня своего рождения я в этом обществе, там живу и присутствую. У нас дома постоянно бывали художники, искусствоведы, критики, музыканты, дипломаты. Мама, несмотря на отсутствие музыкального образования, на профессиональном уровне пела романсы, отец часто аккомпанировал ей на гитаре.

Дело еще в том, что у отца была возможность приобретать продукты. Он работал администратором в посольстве, получал валюту и, следовательно, мог покупать продукты в «Березке», и наш стол был накрыт для всех. Да и мама, Зинаида Семеновна, очень хорошо готовила.

Мы жили на проспекте Вернадского, 59. У отца было три объединенные квартиры на 15-м этаже этого дома. Стены были сплошь завешаны картинами. Этот мир всецело поглощает, заставляет жить по своим канонам. Представьте, какая удивительная атмосфера царила в нашем доме. Гостей было столько, что они располагались прямо на ковре – вкусные яства, шутки, разговоры об искусстве. Все, невзирая на чины и ранги, были здесь желанными гостями. Естественно, были и иностранцы. При этом, конечно, на этаже постоянно присутствовали вездесущие кагебешники. Иногда эти люди были и среди посетителей нашего дома.

– Вы научились распознавать служителей «конторы»?

– Да они, собственно, особо не утруждали себя конспиративной этикой.
В те дни, когда к нам приходили высокопоставленные иностранцы, необходимо было подготовить список. Иногда комитетчиками производился отсев. Популярность нашего дома среди иностранцев была огромной. Помню, уже после отъезда отца, к нам приехал один американец, продемонстрировавший нам справочник с указанием всемирно известных достопримечательностей Москвы, и в этом перечне был приведен и наш адрес!

– Частная галерея грека Костаки была одним из аномальных феноменов столицы социалистического государства. …О ее существовании знали не только власти?

– Понимаю, о чем вы. Все это никак не охранялось. Отцом в доме была установлена какая-то сигнализация, но не подключенная к милиции. Тем не менее, квартиру отца перед отъездом ограбили. Страшный пожар на даче в Баковке в 1976 году и ограбление квартиры стали последней каплей, подтолкнувшей отца покинуть страну. Первыми уехали родители с братом Александром, а затем сестры. Решение о выезде было вынужденным. С середины 70-х прямо стоял вопрос о безопасности всех членов семьи. Постоянные наветы, угрозы, шантаж…

К счастью, некоторой защитой служило греческое гражданство отца, а также его работа в греческом а затем и в канадском посольстве. В годы сталинских репрессий посадили половину их семьи: бабушку, тетку, младшего брата отца. Им предъявили обвинение в попытке покушения на советского военачальника Семена Буденного. Бабушку и тетку стараниями отца выпустили быстро, так как они были в возрасте, а вот своего младшего брата ему пришлось вызволять долго. Он был 19-летним мальчишкой и тихо сходил там с ума. Но, в конце концов, приложив все свои усилия, отец спас и его, и дядя вернулся из Котласа. Неудивительно, что нашим отцом предпринимались попытки выехать в Грецию. Во время войны ему сказали, что он может уезжать, но его семья останется здесь, ведь мама у нас русская. Так что всех детей отец сразу записал в греческом посольстве.

В лагерь за братом*

«…Сижу, жду. Проходит минут пятнадцать, вот и лейтенант с моим Митей. Хочу с братом поговорить, а он не может, руки трясутся, зубы стучат, голова дергается… Рассказал мне брат о лагерной жиз¬ни – слушать страшно было. Выяснилось, что в лагере очень много греков. «И знаешь, – говорит брат, – многие из них умирают, в основном, от голо¬да. Нельзя ли им как-нибудь помочь?»
Оставил я Митьке все, что с собой принес и пообещал еще денег передать. Обня-лись мы, брат в лагерь назад пошел, а я – на волю. Уже позднее я узнал, что брата после нашего свидания — дозна¬лись все-таки! – на месяц посадили в одиночку, да и у лейте¬нанта неприятности были.
Удивительные люди русские… Очень душевные и я их очень люблю. Когда я из лагеря вернулся, то снова встретился с теми людьми в Котласе, которые проведать своих приехали. Была среди них Вера Васильевна, жена фотографа из Вятки. Так она мне и говорит: «Что же вы кручинитесь? Ведь и брата повидали и назад благополучно вернулись». Рассказал я ей, что в лагере сидит много греков и помочь им надо, а денег больше нет. Большую часть их я жулику-воспитателю отдал. А идти на станцию и посылать телеграмму, чтобы мне сюда деньги выслали — опасно. Что мне делать? Вера Васильевна вдруг меня и спрашивает: «А сколько денег нужно?» Я отве¬чаю: «Много, тысяч восемь». «Ну, — отвечает она, — восемь тысяч я вам дать не могу, а семь дам… У меня здесь муж сидит, а у вас — брат, оба мы с вами в одинаковом положении. Я знаю, вы не сможете не отдать долг…»

*из книги Георгия Костаки Мой авангард М. 1993

– Так получилось, что подданный Греции Георгий Костаки, принужденный к эмиграции из Советского Союза, уезжал не в Грецию…

– Он не сразу решил куда уезжать. У него были планы уехать в Америку, где ему было бы легче определиться с оставшейся у него коллекцией, поскольку он долгие годы работал в канадском посольстве. Там его знали. Он приезжал в Америку по приглашению музеев и университетов читать лекции. Но в итоге пришлось выбрать Грецию, потому что в Америке его коллекцию обложили бы непомерно большим налогом. Помимо собрания авангарда, отец оставил в Москве музею прикладного искусства большую коллекцию глиняной и деревянной игрушки, которую он не считал своей, поскольку купил ее готовую. Главной его целью было сохранение лучших работ и передача их в музеи. Именно в той части, которая оставалась здесь, в Советском Союзе, была его жизнь. Важно было сохранить коллекцию целиком. Он прекрасно понимал, что в перспективе дети могут начать все делить и собранию наступит конец.

– А было ли «Завещание Георгия Костаки»?

– Завещания как такового не было. О своем решении передать коллекцию государству он сообщил по «Голосу Америки», когда был в Соединенных Штатах.

– Есть разные оценки деятельности Георгия Костаки. Одни исследователи характеризуют ее как подвижничество на благо общества и благотворительностью по отношению к художникам, другие в этой последней части расставляют иные акценты…

– Вы знаете, одна из главных проблем, актуальная и сегодня для абсолютного большинства художников, состоит в том, что очень трудно стать востребованным. Даже для тех, кого можно назвать известными, раскрученными художниками. В то время, когда отец начал собирать картины авангарда 20-х годов, многие не понимали, что это вообще такое. Тогда, поймите, эти работы вообще не стоили денег. О Малевиче и Кандинском, конечно, знали, но понятия не имели о многих десятках других художников русского авангарда, работы которых Георгий Костаки фактически сохранил, спас для потомков. Говорили: «Несите все это дураку греку, он все купит». И ему несли! Отец все свои деньги на это тратил. Он сам все искал и находил! Ему вытряхивали из старых семейных чуланов, то, что считалось никому не нужным хламом.

Торг наоборот*

«Картины, которые я собрал, были для меня, что родные дети… В преддверии расставания я мучительно думал о том, что каждая вещь, которая уйдет от меня, — это часть меня самого, и я буду чувствовать боль, как от кровоточащей раны.
Однако, потому, быть может, что я все это уже так ярко пережил в душе, в решающий момент жена и дети были просто поражены моей стойкостью. Пришел Манин, заместитель ди¬ректора Третьяковской галереи, и мы начали дележку…
Надо сказать, что Манин оказался благороднейшим чело¬веком. Порой у нас с ним доходило до спора. Он говорил: «Это, Георгий Дионисович, оставьте себе». А я в ответ: «Нет, это вы должны взять, потому что это – единственная вещь, и второй такой нет». Так было, например, с моим любимым рельефом «Пробегающий пейзаж» Клюна, который я просто обожал. Он воспроизведен на обложке большой книги — я знал, что этот Клюн — один-единственный и не хотел брать его с собой, настоял на том, чтобы музей оставил ее себе.
Так и шла наша дележка… Настрой у меня был таков: я, Георгий Костаки, действительно сделал большое дело, но ради чего, для кого? Лично для себя? Нет. Жизнь человека коротка. Пройдет еще десять, ну, двадцать лет, меня не будет, а после себя нужно что-то оставить, хотя бы доброе имя. Каждый человек должен об этом думать, сознавая, что настанет его время уйти в поднебесье.
Я всегда считал, что сделал добро тем, что сумел собрать то, что иначе было бы потеряно, уничтожено и выброшено из-за равнодушия и небрежения. Я спас большое богатство. В этом моя заслуга. Но это значит, что спасение должно принад¬лежать именно мне или кому-нибудь другому, кому я мог бы завещать свои картины. Они должны принадлежать России, русскому народу! Русский народ из-за глупости советских властей не должен страдать. С таким настроением мне было очень легко все передать людям, и я старался отдать лучшие вещи. И я отдал их.
Легче легкого было бы взять лучшее себе. Я мог взять Малевича «Портрет Матюшина». Отдать нескольких Ларионовых, еще что-то, и взять Малевича… Но я не стал этого делать. Не взял потому, что пока я жил в России и создавал эту коллекцию, у меня было много друзей, которые меня уважали. И я думал, что если я возьму «коронные» вещи, в том числе, скажем, «Портрет Матюшина», что же скажут потом мои друзья? Скажут, что Костаки радел не за искусство, не за русский авангард, а просто соблюдал свой интерес и, зная цену произведениям, он, сукин сын, взял все лучшее и увез! Меня бы осудили даже самые близкие. Я не пошел по такому пути и считаю, что поступил правильно».

Из книги Георгия Костаки Мой авангард М. 1993

– Был же такой показательный случай, когда в одном из домов он обнаружил картину, которой забили оконный проем…

– Это было при мне. Тогда я была еще девчонкой, но он взял меня с собой. Мы приехали в Звенигород к какому-то родственнику Любови Поповой. Отец знал, что у него есть какие-то ее работы. Одной из работ Поповой в сарае и было заколочено окно. Мы поехали с отцом искать фанеру, которую в те времена тоже непросто было найти.

– Фантастическая история была и с «Абстракцией» Родченко, которую ваш отец буквально снял со стола – она служила скатертью!

– Безусловно! И поэтому слова критики, что он этих художников якобы «обирал», абсолютно несостоятельны. Посмотрите, и сегодня тем художникам, которые, казалось бы, продают свои работы дорого, все равно трудно их продавать и, следовательно, непросто жить. Трудно, потому что сегодня не так много коллекционеров, готовых вложить свои деньги в произведения живописи.

– Наверное потому, что большинство коллекционеров собирает произведения авторов, уже сделавших себе имя…

– Вот именно. А для отца во многих случаях вопрос принадлежности работы именитому автору не стоял так остро, потому что он не только сохранил для потомков работы многих художников, но и открывал новые имена. К примеру, он открыл Александра Древина. Изначально ценилась его жена Надежда Удальцова. Отец приехал к ним посмотреть работы Удальцовой, и, увидев картины Древина, пришел в совершеннейший восторг. И это было его открытие! В 50-е годы это были Плавинский, Рабин, Краснопевцев, Вейсберг и многие другие. В 60-е – Владимир Яковлев, Игорь Вулох, Борис Свешников и другие. В поколении молодых художников у отца были свои любимчики: Дмитрий Краснопевцев и Анатолий Зверев. С Дмитрием Краснопевцевым он дружил долгие годы, а к Анатолию Звереву относился как к родному сыну. Он часто бывал у нас, жил в нашем доме, на даче в Баковке. Буйные гениальные эскапады его творчества часто происходили в моем присутствии. Мне тогда было 10 лет. В течение одного дня он мог сделать десятки работ. Маслом, акварелью, карандашом. Анатолий приходил к нам домой и после переезда отца в Грецию в 1978 году до самой своей смерти в 1986 году. Мы с мужем его всячески опекали, потому что он зачастую появлялся в таком виде, в каком ходили в то время бомжи. У него ничего не было. Я ему отдала все отцовские костюмы, и белье мы ему покупали. Он уходил от нас одетым и чистым, но уже через неделю возвращался ободранным и рваным – то ли пропил, то ли обобрали. Увещевания были бесполезны. Отец переживал за него и почти в каждом телефонном разговоре из Греции справлялся: «…Как там Толечка?»

– А как вы думаете, чем отличается гениальный художник от хорошего?

– Вы знаете, самым страшным ругательством у отца по поводу художников было слово «эпигон». Если художник подражатель, у него нет ничего своего. Художник должен обладать индивидуальностью. У него должен быть характерный почерк, ни на что не похожий.

– Скажите, а вы именно в Греции начали писать?

– Да, это так. Ни здесь, в России, ни в Австрии, а именно Греции!
Видимо, кровь предков дает о себе знать! Там, в Элладе, очень сильная энергетика. Она и от афинского Акрополя идет. И в Дельфах я очень сильно это чувствую. Писать портреты простых греков и гречанок – мощная подпитка для меня. И отец стал писать в Греции. Там он написал маслом более 200 работ, в основном, греческие виды, русскую деревню. Большое количество работ акварелью. Правда, еще в 1959 году в Баковке, когда у нас жил Зверев, отец сделал несколько работ. Но там все пробовали кисть. Сестры, я, наш брат Александр. Осталось несколько натюрмортов и пейзажей того времени. Многие из тех работ исчезли, были уничтожены во время пожара на нашей даче в Баковке, служившей запасником коллекции отца.

– Причины этого страшного пожара в 1976 году были выявлены?

– Это, безусловно, были поджоги. Как водится в таких случаях, никого тогда не нашли. Для отца это был страшнейший удар. Впервые в жизни я увидела его плачущим. Погибло очень много хороших картина, в их числе огромное количество зверевских, среди которых были и его «французские» работы.

– Поддерживал ли ваш отец отношения с коллегами-коллекционерами?

– Да, отец с ними со всеми поддерживал отношения. Обычные разговоры коллекционеров, о том у кого какие приобретения. В Питере Чудновский, здесь в Москве Зданович, Соломон Шустер, Илья Зильберштейн.

– Были ли у грека Георгия Костаки в числе его друзей соплеменники?

– Единственным из его друзей греков был Дмитрий Николаевич Апазиди, с которым они дружили с юношеской поры. Он работал в посольстве Швеции, также занимался коллекционированием икон, картин. Они с супругой и тремя сыновьями уехали в Швецию чуть раньше родителей. Дружеские отношения с Дмитрием Апазиди поддерживались отцом до конца жизни.

Коллекционер о советской власти и авангарде*

По признанию самого Костаки, большевики и советская власть неповинна в том, что русский авангард сошел на нет. Напротив, революционное правительство поддержало новаторское искусство и вплоть до начала 20-х годов авангард в России свободно развивался. Потом постепенно творческая свобода художников начала ограничиваться вплоть до окончательного выбора Сталина в пользу социалистического реализма. В эпоху его абсолютной власти революционное искусство с его иррациональным полетом мысли было не только не нужно, но и опасно. Тем не менее, за этот промежуток времени русский авангард успел прожить короткую, но яркую жизнь. Можно сказать, что он выгорел целиком в высвобожденной им же огромной творческой энергии. Вот что пишет об этом сам коллекционер:
«Бытует мнение, что авангард загубила советская власть. Я думаю, что это не совсем так. Умирание авангарда произошло по нескольким причинам. Одна из них — это та, о которой я уже говорил: у художников начали опу¬скаться руки — весь дореволюционный период они никакого успеха не добивались, потом пришла советская власть и рево¬люция, два-три года их поддерживала, но народ продолжал их игнорировать. А вторая причина — разброд среди самих ху-дожников. Все это вместе взятое привело к тому, что когда Сталин решил покончить с авангардом и перейти к соцреализ¬му, почва оказалась хорошо подготовленной.
Мне кажется, что так или иначе «затухание» авангарда все равно бы произошло. Ведь это случилось не только в России, тот же процесс произошел и в других странах. Мы часто слы¬шим: «Вот, де-мол, большевики загубили…, на Западе все это развивалось». Неверно. Не большевики были виновны, а само время. Если присмотреться, то и на Западе, в таких странах, как скажем, Англия, Германия, Франция и многих других, модернизм одно время тоже был в загоне, с той только «не¬большой» разницей по сравнению с Россией, что там не сажа¬ли людей в тюрьму, а просто не признавали. Взять, например, таких художников как Мондриан, Поль Клее, Кубка и многих других. Они очень бедствовали, и, в общем, никому не были нужны…
Только в последние 16-18 лет появился интерес к авангар¬ду. И я думаю, что это произошло по той причине, что за последние годы наука и техника невероятно развились и про¬изошли колоссальные изменения в мире, которые и привлек¬ли внимание к современному искусству, имеющему к этому непосредственное отношение…»

*из книги Георгия Костаки Мой авангард М. 1993

– Сразу же по приезду в Грецию, в 1979 году, вашим отцом, наверняка, предпринимались попытки определить будущее вывезенной части коллекции?

– Он предлагал устроить выставку, но все затягивалось, что его, безусловно, обижало. Уже после смерти отца в 1990 году, сестра Алики возобновила переговоры о коллекции. Это было выполнением его воли, чтобы коллекция не разошлась. В 1996 году ее будущее было фактически решено. Коллекция Костаки находится в Салониках в музее Современного искусства. Несколько лет назад мне довелось в Москве познакомиться с нынешним директором музея Марией Цанцаноглу. Неординарный человек, посвятившая полтора десятка лет своей «творческой командировки» в России изучению работ русского авангарда. С Марией поддерживает контакты сестра Алики.

– В вашей семье греческий язык был на слуху?

– Нет, к сожалению. Отец знал греческий достаточно хорошо. Это был, поймите, язык его семьи, на котором он общался со своей матерью, братьями, сестрой. Его отец умер рано, в начале 30-х в возрасте 57 лет. Его подкосила гибель в мотоциклетных гонках старшего сына Спиридона. Папина мама, наша бабушка Елена, была человеком образованным, родом из обедневшей дворянской греческой семьи. Родители бабушки разошлись, и волею судеб она оказалась в Константинополе и, впоследствии, в Ташкенте. Где-то там они с дедом и познакомились.

– А по творческой линии вам приходилось пересекаться с соплеменниками в России?

– Я слышала о Никосе Мастеропулосе. Мне было известно, что он работает в монастыре и занимается мозаикой, но не знала, что он занимается эмалями. Увидела его произведения на выставке. Потрясающая работа! Да и мозаика очень тонко выполнена.

Я могу с полным на то основанием назвать Николая Мастеропуло великим художником.

– Расскажите, а ваш отец ведь потом приезжал в Москву уже из Греции?

– В Москву он приехал в 1986 году, спустя восемь лет после вынужденной эмиграции, по приглашению министерства культуры в качестве почетного гостя на открытие выставки своей коллекции в Третьяковке. Этому приглашению, думаю, поспособствовало письмо в министерство культуры, написанное другом моего брата Александра Андреем Андреевым и подписанное нами троими. Смысл этого письма был в том, что на открытие выставки коллекции Георгия Костаки было бы совершенно справедливо пригласить его самого. Если бы отец каким-то образом узнал об этом письме, то… Все, связанное со своей коллекцией, он переживал как главную часть своей жизни. То, что он сделал, я бы назвала одним словом – подвиг. У него было уникальное чутье – он чувствовал гениальность художника. Он открыл и спас для потомков богатейшее наследие русского авангарда. Он собирал эти работы, когда до них никому никакого дела не было. Решение о передаче коллекции русского авангарда Третьяковке им было принято сознательно – собранные, спасенные от гибели, картины «должны принадлежать России и русскому народу!».

Никос Сидиропулос, Москва.

Источник: http://www.ellada-russia.ru