Афанасий Иванович Пападопуло-Керамевс

Афанасий Иванович родился в фессалийском местечке Дракиа (Δραχ&ο&ς) 26 апреля 1856 года. Первоначальное образование он получил в Малой Азии, в Адрамиттии и Кидонии (Κυδωνίαις, Айвалик), куда отец его был назначен священником, гимназическое – в Смирнской Евангелической гимназии; некоторое время он посещал также французскую и армянскую гимназии, в которых преподавались между прочим языки немецкий, французский, английский и армянский. Не быв в состоянии, по материальным обстоятельствам, получить высшего образования в Афинском университете, Керамевс занял в Смирне учительское место, потом должность библиотекаря (επιμελητής) местной библиотеки и хранителя музея Евангелической гимназии. С радостью будущий византолог и палеограф оставил тернистый путь народного учителя и перешел в библиотеку, где были греческие рукописи, памятники скульптуры и эпиграфики, и прежде всего взялся за составление краткого описания рукописей. При неисчерпаемой энергии в изучении горячо любимого дела Афанасий Иванович время от времени ездил в Лидию, Карию и Ликию, на о. Хиос и Лесбос и всюду описывал встречавшиеся там рукописи. Страстный любитель книги, с благоговением относившийся к прошлому Греции и Византии, он, по мере своих скудных средств, заводил свою собственную библиотеку.

Однако, как он нам говорил впоследствии, библиотека его погибла от пожара. Молодой Керамевс не пал духом и стал заводить ее вновь.

Библиографическая деятельность его обратила на себя внимание Константинопольского Филологического Общества (Σύλλογος), которое в 1881 году пригласило его на должность своего секретаря. С новою радостью он переехал в Константинополь и опять прежде всего начал составлять каталог рукописей Силлогоса. В 1883 г. он командирован был Обществом в Македонию и Фракию, на острова Эгейского моря (Лесбос) и на малоазиатские берега Черного моря, где также составлял каталоги имевшихся там греческих рукописей. В 1884 г. Керамевс в качестве депутата Силлогоса принимал участие в трудах Одесского Археологического Съезда своим рефератом о Предтеченском монастыре византийской эпохи. Здесь он завязал добрые отношения с русскими учеными А. С. Павловым, Ф. E. Коршем, В. Гр. Васильевским и другими. По представлению двух первых ученых, Московский университет позже присудил ему honoris causa ученую степень доктора эллинской словесности и греческого языка.

В 1887 году иерусалимский патриарх Никодим I пригласил Афанасия Ивановича в Иерусалим на должность своего секретаря. Опять с радостью он последовал во Святой Град в надежде на неиссякаемые богатства здесь рукописного материала и на лучшее материальное положение (что однако не оправдалось). Прежде всего он начал здесь описание рукописей иерусалимской патриархии и монастырей Св. Креста и Саввы Освященного и убедил патриарха сосредоточить все рукописи в одном месте, при патриархии. Об образе жизни его и его семьи в Иерусалиме за это время, о его денно-нощных занятиях рукописями, свидетельствует Α. Α. Дмитриевский, занимавшийся в 1887 и 1888 году в Иерусалиме совместно с Керамевсом. Не имея власти, Афанасий Иванович был скромен и услужлив, во власти же он вел свою политику, не отвечавшую запросам других не греческих, хотя бы и православных ученых. Узнав, чем занимается Дмитриевский, Керамевс тщательно скрыл от него те древние рукописи, которые составляли главную цель поездки русского ученого. В этом, без сомнения, сказался довольно обычный образ поведения тружеников науки, желающих прежде самим произнести новое слово о памятнике, чтобы закрепить за собою ученый приоритет своей находки. Керамевс не первый, но он и не последний из ученых, которые обыкновенно все так поступали и поступают. А. А. Дмитриевский слишком строго отнесся к покойному.

Поездка в 1888 г. в Иерусалим секретаря Императорского Православного Палестинского Общества В. Н. Хитрово, отправившегося туда для подготовки к освящению Гефсиманского храма, послужила, между прочим, поводом к новому переселению Афанасия Ивановича: из Иерусалима в Россию, в Петроград. Без сомнения, Хитрово познакомился здесь с Керамевсом и знал, что греческий ученый имеет в своих портфелях огромное количество материалов о прошлом Святой Земли, то есть как раз то, что входило в прямую задачу и цель Палестинского Общества. По возвращении своем в Петроград Хитрово поднял вопрос о привлечении Керамевса в Россию главным образом для того, чтобы не выпустить из рук его драгоценного имущества. В совещаниях Хитрово с В. Гр. Васильевским по этому делу принимали участие и мы, тогда близко стоявшие к делам Палестинского Общества. Керамевс соглашался переехать в Россию, но, изведав по горькому опыту, как трудно достаются средства тяжелым путем научного труда, ставил условием иметь в России штатную службу. Но, не зная русского языка, он мог рассчитывать на получение такой должности только в каком-нибудь исключительном случае. Васильевский предполагала нельзя ли ему устроиться в Азиатском Музее Императорской Академии Наук. После переговоров В. H. Хитрово уведомил Керамевса, что за печатание палестинских материалов ему будет уплачиваться по 50 рублей за печатный лист и временно какое либо частное занятое, о штатной же службе можно будет говорить по мере успехов его в русском языке. Афанасий Иванович принял эти условия и прибыл в Петроград осенью 1890 года: хотя Палестинское Общество просило его прибыть весною этого года, но промедление произошло из-за ликвидации его дел на Востоке.

Особенно неутомимою деятельностью Керамевса отличалась первая пора его жизни в России, до 1899 года. Он обращал ночь в день, а день в ночь, не щадя своего слабого здоровья, с трудом перенося здешний климат и совсем не перенося русской кухни. Мы лично знали эту его работу, о ней знали и его ученые греческие друзья. А. А. Дмитриевский, с цифрами в руках, показал, что Афанасий Иванович получил за это время от одного только Палестинского Общества столь почтенную сумму, что не должен был бы сетовать на судьбу; но у покойного была такая уж самоотверженная натура, что он работал «взасос», чтобы заработать как можно более. Мы удивлялись этому, а покойный уверял нас, что ему надо много денег, так как он должен содержать свою больную сестру и кроме того хлопочет о разводе со своею женою². С 1892 г., помимо работ для Палестинского Общества, он еще вступил в Петроградский университет в качестве приват-доцента по кафедре ново-греческого языка, что также отнимало у него достаточно времени. Между слушателями его были между прочим М. Р. Фасмер и П. В. Ернштедт, которых покойный считал своими учениками и которыми гордился.

«С начала 1899 года, говорит проф. Дмитриевский (стр. 33), Афанасий Иванович очутился в Петрограде без определенного дела, а следовательно и без средств». Покойный объяснял мне, что средства Палестинского Общества сократились, и он уже не мог получать прежних 50 рублей за лист. В таком положении он получил возможность описания всех греческих рукописей Императорской Публичной Библиотеки за вознаграждение 50 р. в месяц. Не зная русского языка, он вел описание на языке греческом, с внешними приемами, употребляемыми иностранными учеными описателями. Нуждаясь в средствах, он нисходил будто бы до участия в торговле в греческой чайной. Ему предлагали поступить младшим помощником библиотекаря в Публичную Библиотеку, но он отказался, мотивируя свой отказ тем, что он в Смирне был директором библиотеки, что оттоманское правительство предлагало ему директорство в Константинопольском Музее. Позже, при лучших условиях, он однако высказывал нам сожаление по поводу своего отказа. В тяжелом материальном положении Афанасий Иванович написал письмо жившему на покое на о. Халки иерусалимскому патриарху Никодиму с просьбою похлопотать за него перед Председателем Палестинского Общества великим князем Сергеем Александровичем об определении его в Публичную Библиотеку на должность библиотекаря, что патриарх Никодим и сделал письмом от 22 января 1899 года. Великий князь от хлопот однако уклонился и советовал через бывшего патриарха Керамевсу отдохнуть от переутомления в течение года, благо он получил от Палестинского Общества награду в размере 2000 рублей. Но Афанасий Иванович об отдыхе не думал и, чтобы увеличить средства к своему существованию, получил место в одном торговом (страховом) предприятии по ведению иностранной корреспонденции. Посвящение нами его имени (главным образом из симпатии к нашему ученому другу) «Жития св. Феодора Хорского» (1903 г.) очень тронуло бедного труженика: это было первое сочинение, ему посвященное. В тяжелом материальном положении Керамевс однажды излил свою скорбь покойному архимандриту Августину (французу, принявшему православие). О. Августин, имевший с покойным очень много точек соприкосновения и любивший его, посоветовал ему обратиться к Великой Княгине Марии Георгиевне (королевне греческой), дабы она ходатайствовала о назначении его на должность библиотекаря Публичной Библиотеки. Ходатайство это увенчалось полным успехом, и Афанасий Иванович в 1905 году был наконец по Высочайшему повелению назначен библиотекарем Богословского отделения Императорской Публичной Библиотеки.

Казалось бы, что с этого времени византинист должен был вступить в отишие и мог бы продолжать свою научную деятельность только по силам, как и следует человеку³. Однако нет. Скромный, как бы приниженный в бедности, он с улучшением своего материального достатка продолжал работать все с таким же юношеским пылом и увлечением, как и прежде. В.Н. Бенешевич также посвятил ему свою магистерскую диссертацию, чем очень поднял его, – прежде всего в его собственных глазах. Казанская, a затем Петроградская Духовная Академия выбрали его своим почетным членом.

Афанасий Иванович ссылался на то, что ему дорого стоит пополнение библиотеки и содержание больной сестры. И то и другое было действительно верно. Подбор книг в его библиотеке был превосходный, все книги и даже отдельные мелкие брошюры были переплетены и стояли на полках в большом порядке; собиралась коллекция памятников византийской археологии: монет, печатей и пр., для чего покойный имел в разных странах, на Западе и в Турции, комиссионеров, выписывал много и получал от них тысячные счета. Войдя в долги у комиссионеров, но все более и более набирая предметов древности, покойный вынужден был в 1911 году продать Публичной Библиотеке лучшую часть своей рукописной коллекции за 5.000 рублей.

Последняя болезнь началась у него, говорят, еще с 1908 года и стала проявляться в потере памяти. Однажды мы взяли из его библиотеки одно издание и вскоре вернули его. Керамевс не поставил книгу на место, и она завалялась у него на столе под грудою разных бумаг, брошюр и корректур. Он спрашивает у нас книгу, мы отвечаем, что она ему возвращена; через несколько дней он опять напоминает о том же, – мы отвечаем ему то же, что и в первый раз; проходит еще несколько дней, и он опять убедительно просит нас хорошенько перебрать нашу библиотеку, уверяя, что он не получал книги. Нервный, он приводил в нервность других; позже он сообщил, что книгу нашел у себя на столе под грудою бумаг. Доктор запретил ему курить, и Афанасий Иванович послушался этого совета. Затем он не стад узнавать своих знакомых. Встречаясь, он проходил мимо их, и только напоминание близкого человека, что это – знакомый, что надо с ним поздороваться, выводило его из апатичного состояния, и он безучастно и безжизненно, молчаливо протягивал ему руку. Забывчивость его доходила до того, что близкие к нему лица привозили его в Библиотеку из боязни, как бы он не принял за Библиотеку какое-либо другое здание. Далее он стал забывать буквы своего алфавита: писал медленно, припоминая каждую букву, как она пишется, причем рука его дрожала, и он часто пропускал по одной и по нескольку букв в слове. Его статьи и письма за это время содержали ряд непонятных ошибок. Среди занятий на него находила сонливость. Медленно выписывая слово, держа перо на бумаге, он часто дремал и вследствие этого непроизвольно выводил на бумаге разные каракули. Затем он стал терять способность ориентироваться в людях. Пригласив однажды библиотечного переплетчика (г. Крюгера), он вдруг начал говорить с ним на греческом языке. Несчастный Крюгер с извинениями к нему, что он не понимает языка, а Керамевс возмущен и прогоняет его от себя. Сознавая свою болезнь, он лечился у невролога, потом у патолога, далее в водолечебнице, но пользы невидимому не было; в письмах к г. Папамихаилу он просил патриарха Александрийского Фотия помолиться о его выздоровлении. При нервной болезни он страдал также головными и желудочными болями. С 1911 года среди занятий по описанию проданных им рукописей, под влиянием нервозности, он начал непрестанно скрежетать зубами. Последние слова, которые он оставил на бумаге в Библиотеке при списании одного греческого текста, были: ουδείς φίλος: они могут иметь и биографическое значение, особенно в связи со словами г. Папамихаила в его некрологе (стр. 26): είνε πραγματικως δυστύχημα μέγα, ότι ό αείμνηστος Κεραμευς ετελεύτησεν εν TT¡ άκμγ σχεδόν της ηλικίας αύτοΰ, θΰμαγενόμενος της επιστήμης εν ξένη yîj κα! μακράν ομογενών φίλων. С осени 1912 года Керамевс уже ни разу не был в Библиотеке, а 18-го октября его и не стало.

Тело покойного, в ожидании прибытия его брата Константина Ивановича Пападопуло-Керамевса, бывшего тогда преподавателем Духовного училища в г. Бугуруслане (Самарской губ.), довольно долго замораживалось, и в гробу усопший друг наш выглядел очень благообразным. Колесница с останками его от квартиры в Столярном переулке следовала в греческую церковь св. Димитрия Солунского, где была отслужена литургия и отпевание, на котором присутствовали: вице-директор Императорской Публичной Библиотеки H. П Лихачев, греческий посланник, русская семья византинистов и греческая колония в Петербурге. От церкви траурная процессия направилась на Смоленское кладбище, где и нашел себе место вечного упокоения этот преутружденный της επιστήμης σκαπανεύς. Здесь на могиле присутствовали: арх. Софроний Дука, К. И. П-Керамевс, проректор университета Ф. À. Браун, С. А. Жебелев, П. В. Безобразов, В. Н. Бенешевич, автор настоящих строк, один из последних учеников покойного, кавказский грек г. Лагинопуло, дальняя родственница покойного и его наследница E. Г. Масленникова со своим сыном, и небольшое число греческих его соплеменников. Когда гроб был опущен в могилу, мы произнесли надгробное слово.

Ознакомившись вкратце с биографиею нашего друга, коснемся несколько его миросозерцания, его взглядов на различные вопросы церковно-политической жизни.

Отношения наши с покойным были постоянно самые дружественный. Он называл нас «милой», мы с самого первого появления его в Петрограде оказывали ему приязнь и почтение. Когда в начале 90-х годов прошлого столетия он захворал ушною болезнью и благодаря содействию В. Н. Хитрово был помещен в Обуховской больнице, мы первые явились навестить его и, не имея возможности его видеть, написали ему по-гречески записку, которою он, как говорил нам впоследствии, был очень тронут. Когда он был назначен библиотекарем, мы часто встречались с ним в Библиотеке в курильной комнате и имели возможность обмениваться мыслями. Одно лето он провел на даче в Оллиле и так был доволен местечком, что хотел даже со временем переселиться сюда на постоянное жительство; другое лето он провел в Крыму и опять и здесь ему так понравилось, что он хотел навсегда поселиться на юге. Он обращал мое внимание на греческие поселения в Южной России (напр. в Мариуполе) и интересовался языком этих греческих колонистов. Когда в Тобольске вышла книга разговорного греческого языка, Керамевс очень просил нас выписать для него один экземпляр этого издания, хотя замечал, что она состоит из собрания разговоров не одной эпохи, а разных областей Греческого королевства. При изумительной публикаторской деятельности он как будто не находил органов для печатания своих материалов и хотел бы основать свой журнал для византийских студий (по образцу Ламброву). Конечно, это были грезы, которые мы всегда старались рассеивать. К личности патриарха Иоакима III он относился с глубоким благоговением, преклонялся перед твердостью его характера и высказывал мысль, что не султан может удалить патриарха, а наоборот Иоаким может свергнуть Абдул-Гамида. С появлением у нас Государственной Думы покойный говорил, что и теперь русский Император остается αυτοκράτωρ. Однажды г. Директор Библиотеки, встретив нас, заметил: c’est ľempire byzantin, покойный с живостью на это ответил: oui, mais M. Loparev en est le président. Горячий патриот, он необыкновенно страдал, когда Турция победила Грецию, a несколько лет спустя он, кажется, готов был верить, что напротив Греция одержала победу над Турцией. К несчастью, он не дожил до Балканской войны и не мог порадоваться действительным успехам греческого оружия. Как православный грек, Афанасий Иванович нетерпимо относился к инославию, примером чего могло служить его отношение к покойному аббату J. Bonnet: в качестве библиотекаря Богословского отделения Библиотеки, разумеется с разрешения г. директора, он добился полного закрытия доступа ему в это отделение. Мы не разделяли фанатизма нашего ученого друга, а он не понимал нас, не любил вообще русского потворства и находил, что только русские старообрядцы (как и греки) с их воинствующею церковью – истинные христиане. В беседах о будущем мы шутливо разговаривали о составлении некрологов на случай смерти одного из нас и перечня своих трудов, который мы должны были составить сами. Как оказалось впоследствии, Афанасий Иванович исполнил это условие (систематический перечень его трудов приведен в некрологе г. Григория Папамихаила). Но серьезно он говорил нам, что свою библиотеку он после смерти распределит следующим порядком: все греческие книги он оставить Императорской Публичной Библиотеке, a все русские и иностранные пожертвует в Смирну и Иерусалим (на деле же оказалось, что вся библиотека оставлена Е. Г. Масленниковой и ее сыну Александру).

Наследница его имущества, г-жа Масленникова свято исполнила волю покойного и не продала на сторону ни одной книги. Для хранения библиотеки г-жа Масленникова удерживала за собою в течение двух с лишком лет дорогостоящую квартиру (115 руб. в месяц), составила каталог собрания Афанасия Ивановича, входила в долги. Библиотеку хотел выкупить у нее Иерусалимский патриарх, греческие ученые Афинского университета и Германия, не говоря уже о русских букинистах; но наследница отклонила все эти предложения; она сделала то, чего не сделали семьи других русских профессоров и ученых: известно, что такие библиотеки как библиотека А. С. Павлова, В. Г. Васильевского, Г. С. Дестуниса, П. А. Сырку, М. С. Куторги, И. В. Помяловского и многие другие, разошлись по частям и распылились, тогда как библиотека Афанасия Ивановича, благодаря самопожертвованию г-жи Масленниковой сохранена в полной целости, к вящей радости всех друзей византийских студий. Можем сообщить, что в Феврале нынешнего 1915 года Имп. Публичная Библиотека приобрела, наконец, за 15 тысяч рублей все оставшееся после А. И. К. собрание рукописей и печатных книг, византийский отдел которого является единственным в своем роде. (Позднее И.П. Медведев со ссылкой на В.Н. Бенешевича установил, что на самом деле два сундука наследия А.И. Пападуло-Керамевса его наследница отправила в печку в 1920 г.Прим.Ros-Vos.net)

Приняв русское подданство, Керамевс остался навсегда в России, образовав одно лишнее звено в цепи славных ученых греков в России. С его именем невольно вспоминаются имена Максима Грека (XVI в.), Паисия Лигарида (XVII в.), иеродиакона Космы, братьев Лихудов (XVIII в.), отца и сына Дестунисов (XIX в.) и т. д.

Но наряду с великими достоинствами и заслугами покойного в области византийской археографии надо упомянуть и о некоторых его слабостях.

Получив среднее образование, он, если угодно, до конца своих дней должен был бы чувствовать большой пробел в смысле недостатка солидной ученой аргументами своих положений. Но библиограф (типа Е. Legranďa и Н. Omonťa) и агиодот, каким он и известен был между нами, он ценил себя очень высоко и с высоты этой пренебрежительно относился ко всякому ученому мнению, если оно противоречило высказанному им взгляду. В этом, без сомнения, сказался недостаток высшей школы, которого он не хотел замечать. Он думал, что его публикаторская деятельность уравняла его со всеми европейскими учеными авторитетами. Правда, греки преклонялись перед своим ученым родичем, но другие нации, напр. немецкие ученые, уважая его огромную редакторскую производительность, не щадили его доморощенной учености, часто указывая на его слабые знания даже в филологии и языке греков византийского периода. А когда подымался вопрос о Фотии, об «Акафисте», о православии, наш друг писал уже не как осторожный ученый, а как горячий публицист, для которого православие – альфа и омега правильной мысли и всей духовной жизни. На этой почве у нас происходили с ним несогласия. Мы напр. цитировали ему §16 предсмертных Κεφαλαίων Παραινετικών имп. Василия имп. Льву Мудрому: «есть люди, которые в разговоре хороши, а на деле очень постыдны; не будь таковым сам и не держи при себе никого из таких, но люби и привязывай к себе тех, которые украшают не нравы словами, а слова нравами» – и первым делом нового императора Льва VI было – низвести с престола Фотия, своего крестного отца; мы говорили, что по всей вероятности Василий, раскусивший Фотия хорошо, разумел здесь именно этого патриарха, но Керамевс отрицал это, ибо цитата противоречила его взгляду на Фотия как на святого. При оценке жития патриарха Игнатия опять сказалось не ученое отношение его к памятнику, а фанатическая выходка по адресу католической церкви: так как в этом житии передано много горького о Фотии, Афанасий Иванович решил, что житие, написанное Никитою-Давидом Пафлагонянином, – подложное, сочиненное униатами XIII века!